Может
быть, именно поэтому он, казалось, всегда испытывал чувство страха,
всегда был настороже, опасаясь дворцовых переворотов. Увидев в
коридоре двух служащих за беседой, он сразу же проникался
подозрением: а не замышляется ли заговор?
Я
бы не хотел выступать в роли психиатра, но я составил себе мнение об
истоках его страхов. Когда Генри был юн, его дед испытывал
фанатический страх перед похитителями детей. Такие дети, как Генри,
вырастают за запертыми воротами, под надзором телохранителей и
остерегаются всех, кто не является членом их собственной семьи.
Вот
почему Генри в некотором отношении страдал паранойей. Например, он
терпеть не мог что-либо записывать на бумаге. Хотя мы с ним вдвоем
руководили компанией на протяжении почти восьми лет, в моих архивах
тех дней едва ли найдется документ, на котором стоит его подпись.
Генри имел обыкновение хвастать, что никогда не хранил никаких папок
с материалами. Время от времени он сжигал все свои бумаги.
"Вес
это может только повредить,- говаривал он мне.- Всякий, кто держится
за свои бумаги, напрашивается на неприятности. Рано или поздно чужой
человек прочтет их, и вам или компании придется за это
расплачиваться".
Его
постоянные страхи даже еще более усилились после Уотергейта, который
произвел на него глубокое впечатление. "Вот видите,- говорил
он,- я был прав: представьте себе, что с вами может произойти!"
Однажды,
в один из редких случаев, когда он заходил в мой кабинет, он стал
разглядывать мои многочисленные скоросшиватели и папки. "Вы
чудак,- заявил он.- Настанет момент, и все эти бумаги раздавят вас".
Он
жил по завету своего деда: "История - вздор". Это стало у
него навязчивой идеей. Он взял себе за правило: уничтожай все, что
можешь.
В
период моего президентства был случай, когда Генри позировал перед
знаменитым канадским фотографом Каршем из Оттавы. Как всегда, работа
Карша была превосходна. Фотография оказалась настолько льстиво
приукрашенной, что Генри разослал копии с автографом своим друзьям и
родным.
Однажды
помощник Генри, Тэд Мекке, увидел меня разглядывающим этот портрет.
"Что вы думаете о новом снимке нашего босса?" - спросил
он. "Великолепный,- ответил я и добавил - Кстати, у меня нет
ни одной фотографии Генри. Не могу ли я получить копию этой?"
"Конечно,- сказал Тэд.- Я ему дам надписать ее".
Несколько дней спустя Мекке сказал мне: "Форд не захотел
тотчас же надписать фотографию, поэтому я оставил ее у него".
В
следующий раз, зайдя к Генри, я увидел одну из копий у него на столе.
"Прекрасный снимок",- сказал я. "Благодарю,-
ответил Генри.- Эта копия как раз для вас. Я еще не собрался
надписать ее". Больше об этом он никогда не говорил, а я
фотографию так и не получил. Она просто испарилась. Для Генри дать
автограф на своей фотографии было слишком интимным жестом - даже
когда дело касалось президента его собственной компании.
Генри
явно не хотел никаких глубоких памятных следов нашей дружбы, хотя в
те дни мы все еще были друзьями. Можно подумать, будто он уже знал,
что настанет день, когда ему придется выступить против меня, и он не
хотел сохранения каких бы то ни было доказательств того, что мы
некогда были в хороших отношениях.
Но
даже в те первые годы между нами обнаруживались разногласия. Когда у
меня с ним возникали большие трудности, я просто старался их
сгладить. Когда возникали серьезные споры, я старался уладить их
лично с ним, если надеялся, что он меня внимательно выслушает.
В
качестве президента я не мог позволить себе тратить энергию на мелкие
споры. Мне надо было думать о главных аспектах деятельности
корпорации. Каково будет положение фирмы через пять лет? На какие
важнейшие тенденции в отрасли и экономике в целом следует обратить
внимание?
|